анализа оказался у всех отрицательный. Однако, несмотря на хорошую новость, никто не желал и думать о продолжении работы над проектом. Сразу же после теста все члены «семерки» покинули «Трансформатор».

Виктор напомнил, конечно, и им об их подписке о неразглашении какой бы то ни было информации о «Верхнем лагере». Не особенно доверяя этим людям, он предложил им соблазнительное денежное вознаграждение, если они подпишут заготовленное им заявление рабочей группы о прекращении ее существования в связи с завершением подготовки проекта. Там имелась приписка об отсутствии каких-либо опасностей для здоровья членов данной группы во время их пребывания в «Трансформаторе». Все семеро взяли деньги и подписали это заявление.

* * *

После бесславного финала проекта «Верхний лагерь» плечи у Федора повисли, а его голова все чаще была опущенной. Он ходил все медленнее, все реже выходил из дома и навсегда отменил индивидуальные даршаны для ретритеров. Его теперь никто не видел, кроме Элеоноры, Виктора и Парджамы.

Теперь Мокшаф ушел в ретрит по-настоящему. К внешней самоизоляции добавилась еще и внутренняя. При встречах со своими тремя друзьями он больше не смотрел им в глаза. Взгляд Мокшафа стал бесстрастным и всегда устремлялся или в собственные глубины, или в какую-то даль за пределами видимости.

* * *

– О чем ты говорила с Федором в тот период?

– Только о текущих делах.

– А о том, что произошло? Неужели вы об этом не говорили?

– А что об этом говорить? Когда члены рабочей группы уехали из лагеря, Федор сказал, что и сам бы так поступил на их месте. Нельзя врать в делах, которые требуют веры. Он сделал ошибку, и она была неисправима.

– Ошибки можно еще и прощать, – заметила я.

– Я ему это говорила. Он сказал, что вранье не простил бы и сам. Все другое – да, а вранье – нет.

– Почему так безапелляционно? Бывают же случаи, когда правду сказать нельзя.

– Но не в духовной жизни, – резко возразила Элеонора.

– И ты так думала?

– Тогда – нет. Теперь – да.

– Что изменилось? – спросила я.

– Наступила на те же грабли.

22

Когда Федор замкнулся в себе после закрытия проекта «Верхний лагерь», Элеонора стала думать, что жизнь потеряла для него смысл. Но он через какое-то время вдруг воспрял, правда, только внутренне. Его физическое состояние продолжало ухудшаться, в то время как глаза у него снова засияли, а на губах опять начала появляться его притягательная мягкая улыбка.

Ходить Федору становилось все труднее. Инвалидное кресло было бы для него хорошим подспорьем, но он его не хотел. С какого-то момента Федор мог передвигаться вне дома только с чьей-то поддержкой. Когда он выходил на прогулку по территории верхнего лагеря, рядом с ним была Элеонора. Но потом появился еще один человек, кто стал с ним гулять, – его мать.

Софью Ивановну все же обеспокоил мой рассказ о ее сыне во время нашей последней встречи, и в результате она решила отправиться к Федору, чтобы все увидеть своими глазами. Это было вскоре после того, как Мокшаф вышел из депрессии после краха главного дела своей жизни.

* * *

Софья Ивановна застала сына на исходе физических сил, но жизнерадостным, а Элеонору – изнуренной и мрачной. В бунгало Федора имелась комната, которой они не пользовались. Софья Ивановна, никого ни о чем не спрашивая, поселилась там и взяла на себя полный уход за сыном.

Мать была с Федором до конца его дней, которых оставалось не так уж много. Она практически вытеснила Элеонору из его жизни. Это было и хорошо и плохо. Хорошо, потому что Эля уже тоже была на исходе сил, плохо – потому что она и Федор оказались на расстоянии друг от друга, а этого они не хотели.

Но было невозможно даже хоть немного отодвинуть Софью Ивановну от Федора: он был для нее никакой не Мокшаф со своей отдельной жизнью и далекими от нее потребностями, а только всего лишь умирающий неженатый сын. А рядом с умирающим неженатым сыном в ее понятии должна быть мать. Как выразилась Элеонора, этот жизненный принцип врос в Софью Ивановну с некоторой кривизной и занял в ее образе мыслей больше места, чем подобает, как это бывает с зубом мудрости. Когда такой зуб растет в полости рта криво, он давит на соседний зуб и может вызывать воспаление десны.

Физическая нагрузка, связанная с уходом за тяжелобольными, подчас доводила Элеонору до изнурения, но ей было чаще хорошо с Федором, чем трудно. Она бы предпочла все так и оставить и добилась бы своего, несмотря на сопротивление Софьи Ивановны, если бы не одно обстоятельство, связанное с ней самой: она привязалась к «печеночному чаю».

После того как Элеонора убедила Федора отказаться от этого чая, оставалась часть его запаса, стаканов на десять. Этот остаток она на всякий случай спрятала у себя, а потом как-то раз в момент усталости взяла и заварила «печеночный чай» для себя. Знала о том, что он может взбадривать, и решила попробовать. Ну а поскольку эффект этого конопляного зелья Элеоноре понравился, ее любопытство к нему одним разом не ограничилось. Десяти одурманивающих чаепитий хватило с излишком, чтобы плотно к ним привязаться.

Так что дядя Митя потом стал снабжать этим популярным народным средством уже Элеонору. Ей, конечно, тоже пришлось иметь дело с неприятным побочным эффектом, из-за которого страдал Федор, – возникновением депрессивного состояния в промежутках между чаепитиями. А потом у нее еще стала болеть голова.

Элеонора понимала, что с «печеночным чаем» ей надо было кончать, но на это ей не хватало воли. Да и заботы о Мокшафе не оставляли сил для борьбы с собой. К тому же «печеночный чай» помогал ей легче переключаться с ухода за Федором на ретритеров, с которыми ей все еще приходилось иметь дело. Она привыкла принимать это снадобье перед каждым из своих выходов к ним в конференц-зал, чтобы прийти в соответствующее настроение, что означало почувствовать себя энергичной и бесшабашной.

Приезд Софьи Ивановны и ее участие в уходе за Федором дали Эле возможность наконец-то взяться за себя, но она так и не переходила от намерения к делу. В этом состоянии ее и застало мое сообщение о еще одной драме – той, что разыгрывалась в Москве: угасании нашей с нею матери.

Ей не хотелось верить, что все так серьезно, и она не верила. Она думала, что я предпринимаю еще одну попытку вызволить ее из «Трансформатора» и оторвать от Федора. Но если бы она и поверила в приближавшийся конец Ольги Марковны, она все равно не поехала бы к ней по той простой причине, что считала невозможным предстать перед ней «наркоманкой». У нее не было никакого сомнения, что мать с ее острым глазом неминуемо бы разоблачила